6

 

 

И сегодня я не могу сказать, что со мной было. Просто какое-то гнетущее чувство увело меня прочь от этого чу­десного парня, от Дональда Шимоды. Если в какое-то дело замешан рок, то даже сам Мессия не может меня удержать.

 

В поле было тихо. Это был огромный безмолвный луг, открытый небу. Единственный звук исходил от ручейка, да и тот едва был слышен. Снова один. Человек привыкает к тому, что он одинок, но нарушьте это одиночество хотя бы на день, и вам придется привыкать к нему снова.

— О'кей, какое-то время было весело, — сказал я на лугу, — это было славно, и, может быть, я мог бы многому научиться у этого парня. Но с меня довольно толп, даже счастливых... Если эту толпу напугать, то она либо распи­нает, либо поклоняется. Извините, это уж слишком!

Сказав это, я осекся. Слова, которые я произнес, могли быть точными словами Шимоды. Почему он там остался? У меня хватило здравого смысла уйти, а я вовсе не был мессией.

Иллюзии. Что он подразумевал под иллюзиями? Это значило больше, чем что бы то ни было из того, что он говорил и делал, — он был в ярости, когда говорил: «ВСЕ ЭТО — ИЛЛЮЗИИ». Это было проблемой, конечно же, и мне нужны были ее дары, но я все еще не знал, что она означала.

Вскоре я развел костер, сварил себе нечто вроде гуляша из остатков соевых бобов, сухой вермишели и двух сосисок — остатки трехдневной давности, которые еще можно бы­ло пустить в дело. Ящик с инструментами лежал как раз радом с ящиком для продуктов, и без всякой причины я вытащил ключ 9 на 16 и стал смотреть на него, потом на­чисто обтер и стал мешать им гуляш.

Не забывайте, я был один, вокруг не было ни души, и поэтому развлечения ради я попробовал пустить его поле­тать, так, как это делал Дон. И вот, если я подбрасывал ключ прямо вверх и моргал в тот момент, когда он переста­вал подниматься и начинал падать вниз, у меня возникало ощущение, что ключ зависает в воздухе. Но затем он шле­пался на траву или на мое колено, и эффект сразу же рассе­ивался. Но ведь это тот самый гаечный ключ... Как он это делал?

Если все — иллюзии, мистер Шимода, то что же реаль­но? И если эта жизнь — иллюзия, то зачем тогда мы ее проживаем? Наконец я отказался от дальнейших попыток. Подбросил гаечный ключ еще два раза и перестал. И этот отказ неожиданно стал радостным. Все вокруг неожиданно стало счастливым — и то, что я был там, где я есть, и то, что знаю, хоть это и не было ответом на вопрос обо всем сущес­твующем или даже о нескольких иллюзиях.

Когда я бываю один, я иногда пою: «О я и старая Крас­ка!..» — пел я, похлопывая крыло Флита с чувством насто­ящей любви к нему (не забывайте, что не было никого, кто мог бы меня услышать). «Мы бродим по небу... Скачем по полям, пока кто-нибудь из нас не сдает...» Музыка и слова возникали по мере того, как я пел. «И я не был тем, кто сдается, Краска... Пока у тебя не сломается ЛОНЖЕРОН... а тогда я просто прикручу его вязальной проволокой... и мы полетим дальше... МЫ ПОЛЕТИМ ДАЛЬШЕ...»

Строчки тянутся бесконечно, пока я в настроении и счастлив, поскольку рифма тут дело десятое. Я перестал думать о проблемах Мессии: не существовало никакого способа, при помощи которого я мог бы вычислить, кто он и что за этим кроется, поэтому я перестал стараться, и, до­гадываюсь, что это-то и сделало меня счастливым...

Задолго до десяти костер погас, вместе с ним стихла и моя песня.

— Где бы ты ни был, Дональд Шимода, — сказал я, расстилая под крылом одеяло, — желаю тебе счастливого полета и никаких толп. Если это то, чего ты хочешь. Нет, беру эти слова обратно. Я желаю, дорогой одинокий Мес­сия, чтобы ты нашел все, чего бы ты ни захотел найти.

Его книжечка выпала из моего кармана, когда я снимал рубаху, и я прочитал там, где она открылась:

Узы, которые связывают твою истинную семью, не есть узы крови, они основаны на уважении и радости, открываемых нами в жизни друг друга.

Члены одной семьи редко вырастают под одной крышей.

Я не понял, как это все относится ко мне, и напомнил себе, что никогда не следует книге позволять занимать мес­то моих собственных мыслей. Я поворочался под одеялом, а потом отключился, словно погасла электрическая лампочка, без сновидений, под небом и несколькими тысячами звезд, которые, может, и были иллюзиями, но иллюзиями прекрасными, это уж точно.

Когда я пришел в себя на следующее утро, солнце толь­ко что встало, распространяя вокруг свет и золотые тени. Я проснулся не оттого, что стало светло, а потому, что кто-то дотрагивался до моей головы, легонько так. Я подумал, что это соломинка раскачивается. Во второй раз я знал, что это жук, который тяжело брякнулся и чуть не сломал мне ру­ку... гаечный ключ 9 на 16 — это тяжелый кусок железа, свалившийся на полной скорости, — тут уж я просто прос­нулся. Гаечный ключ отскочил от элерона, скрылся на мгновение в траве, а затем воспарил в воздух. Потом, когда я снова стал наблюдать за ним, уже совершенно проснув­шись, он мягко опустился на землю и застыл. К тому вре­мени, когда я решил его подобрать, это был все тот же добрый старый 9 на 16, который я знал и любил, такой же тяжелый, такой же горящий нетерпением закручивать на­доевшие гайки и болты.

— А, черт!

Я никогда не говорю «черт» или «дьявол» — пережиток моего детского эго. Но я был здорово озадачен, тут ничего другого не скажешь. Что происходит с моим гаечным клю­чом? Дональд Шимода был от меня по меньшей мере в шестидесяти милях, где-то за горизонтом. Я поднял эту штуковину, рассмотрел ее и взвесил в руке, чувствуя себя доисторической обезьяной, которая не может понять, как перед самым носом крутится колесо. Должна же быть ка­кая-то причина...

            Наконец я отказался, раздраженный положил его в ящик с инструментами и развел костер, чтобы испечь себе лепешку. Спешить было некуда. Могу здесь остаться на весь день, если захочу...

Хлеб хорошо поднялся на сковородке, и я совсем уже было собрался передвинуть его, как услышал в небе какой-то звук, доносившийся с запада. Ничто не предвещало того, что звук мог исходить от самолета Шимоды, ни того, что кто-то выследил меня на этом уединенном поле среди мил­лионов полей на Среднем Западе, но я знал, что это он, и стал насвистывать... следя за хлебом и за небом, пытаясь думать о чем-нибудь очень спокойном, что мог бы сказать ему, когда он приземлится.

Конечно же, это был Тревл Эйр. Низко пролетев над Флитом, он круто, рисуясь, повернул, скользнул в воздухе и приземлился на той скорости, с которой следует призем­ляться Тревл Эйру. Он подвел самолет и заглушил мотор. Я не сказал ничего. Помахал ему, но не сказал ни слова. Свистеть я тоже перестал. Он вылез из кабины и подошел к костру.

— Привет, Ричард.

— Ты опоздал, — сказал я, — хлеб чуть подгорел.

— Прости.

Я протянул ему чашку с водой из ручья и оловянную тарелку с половиной лепешки и куском маргарина.

— Как там все кончилось?

— Кончилось о'кей, — сказал он наконец, разглядывая свою еду, — это какая-то страшная гадость.

— Никто не говорит, что ты обязан есть мой хлеб, — сказал я обиженно. — Почему это все ненавидят мой хлеб? Никто не любит моего хлеба! Почему это так, Учитель?

— Ну что ж, — он усмехнулся, — сейчас я говорю как Бог. Я бы сказал, что ты веришь, что он хороший, и поэтому он для тебя вкусен. Попробуй его без того, чтобы верить в то, во что ты веришь, а хлеб напоминает нечто... пожар... после наводнения... мельница... Тебе не кажется? Я думаю, ты специально положил туда траву?

— Прости. Она, видно, упала с моего рукава. Но не ка­жется ли тебе, что сам по себе хлеб, не трава и не этот подгоревший кусок, — хлеб насущный...

— Ужасный, — сказал он, протягивая мне назад хлеб, от которого он откусил лишь кусочек, — лучше я поголо­даю. Персики еще остались?

— В ящике.

Как он отыскал меня на этом поле? Самолет с размахом крыльев в 28 футов — не слишком заметная мишень на площади в десять тысяч квадратных миль прерий, особен­но если лететь против солнца. Но я поклялся не спраши­вать. Если он захочет рассказать мне, пускай сам рас­скажет.

— Но как ты нашел меня? — сказал я. — Я же мог приземлиться где угодно.

Он уже открыл банку с персиками и ел их с помощью ножа... Тоже нелегкое дело.

— Подобное притягивает подобное, — промямлил он, уронив кусок персика.

— Что?

— Космический закон.

— А-а.

Я доел свой хлеб, а затем почистил сковороду песком из ручья.

— Может, объяснишь? Как это я подобен вашей высо­кочтимой персоне? Или под «подобием» ты подразумева­ешь, что самолеты подобны, или что-нибудь в этом роде?

— Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, — ска­зал он. Слово звучало одновременно и шутливо, и ужасаю­ще, — так он это сказал.

— Как это, Дон? Твое последнее заявление мне не сов­сем понятно. Может, скажешь мне, что у тебя было на уме, когда ты мне сказал: «Мы, чудотворцы»?

— По положению ключа 9 на 16 на ящике с инструмен­тами я бы сказал, что нынче утром ты забавлялся этим трю­ком с левитацией. Скажи мне, если я ошибаюсь.

— Ничем я не забавлялся! Я проснулся... Эта штуковина разбудила меня сама!

— О, сама, — он смеялся надо мной.

— ДА, САМА!

— Твое понимание чудотворения так же глубоко, как и твое понимание хлебопечения.

Я ничего не ответил на это, только устроился поудобнее на постели и старался быть как можно более спокойным. Если у него было что сказать, он может сказать это, когда сочтет нужным.

— Некоторые из нас делают эти вещи сперва бессозна­тельно. Наш бодрствующий ум не принимает этого, поэто­му мы совершаем эти чудеса во сне. — Он посмотрел на небо и на первые маленькие облачка. — Не будь нетерпе­ливым, Ричард. Мы все на пути к тому, чтобы научиться большему. Теперь это придет к тебе очень быстро, и ты станешь мудрым старым духовным маэстро раньше, чем узнаешь об этом.

— Что это значит — «раньше, чем узнаешь об этом»? Я не хочу узнавать об этом! Я ничего не хочу знать!

— Ты ничего не хочешь знать?

— Ну, ладно. Я хочу знать, почему существует этот мир и почему я живу здесь, и куда попаду потом... я хочу знать. Как летать без самолета, если я захочу.

— Извини.

— Что извинить?

— Так не пойдет. Если ты хочешь узнать, почему су­ществует этот мир, как он устроен, ты автоматически начи­наешь совершать чудеса, или то, что принято называть чу­десами. Но, конечно, ничто не чудесно. Узнай то, что знают маги, и это уже не есть магия. — Он отвел взгляд от неба. — Ты больше не должен стремиться быть похожим на других. Ты просто еще не осознаешь, что ты это знаешь.

— Я не помню, — сказал я, — я не помню, чтобы ты спрашивал меня, хочу ли я этому научиться, чему бы то ни было, что привлекает к тебе толпы и несчастье всю жизнь. Может — просто выскочило из головы.

Вскоре после того, как я это сказал, я уже знал, что он скажет, — что я вспомню позже, — и он будет прав.

Он растянулся на траве, и остатки муки в мешке служи­ли ему подушкой.

— Послушай, не беспокойся насчет толпы. Они не тро­нут тебя, если ты этого не захочешь. Помни — ты Волшеб­ник, у-у-ффф! — ты невидим и проходишь сквозь двери.

— Толпа сцапала тебя в Трое, разве не так?

— Разве я говорил, что не хочу этого? Я это им позво­лил. Мне это нравилось. В нас во всех есть что-то от плохо­го актера, иначе мы бы никогда не стали Мастерами.

— Разве ты не отказался?.. Не я ли читал?..

— Так уж получилось, что оставаться Одним-Единственным-На-Полной-Ставке — эту работу я напрочь от­верг. Но я не могу разучиться тому, на что потратил жизнь, правда ведь?

Я закрыл глаза, жуя соломинку.

— Послушай, Дональд, — что ты мне пытаешься все время сказать? Почему ты не можешь сказать мне прямо, что происходит?

Долгое время стояла тишина, и затем он сказал:

— Может быть, лучше ты сам мне скажешь? Ты ска­жешь мне то, что я пытаюсь сказать тебе, а если я ошибусь, ты меня поправишь.

Минуту я раздумывал об этом, а затем решил удивить его:

— Давай, я скажу тебе.— Я выдержал паузу, чтобы пос­мотреть, как долго он сможет ждать, если то, что он имеет в виду, не будет высказано слишком быстро. Солнце под­нялось уже достаточно, чтобы давать тепло, и где-то дале­ко, на невидимом поле какой-то фермер начал работать на дизельном тракторе, обрабатывая поле в воскресенье.

— О'кей, я скажу тебе. Во-первых, это было не совпа­дением, когда я впервые увидел тебя на поле около Ферриса, правда?

Он был тих, как растущая трава.

— И, во-вторых, между тобой и мной существует своего рода мистическое соглашение, о котором я, очевидно, за­был, а ты — нет.

Дул тихий ветерок, с каждым дуновением принося и унося отдаленный гул работающего трактора.

Какая-то часть меня, слушающего, не думала, что то, что я говорю, — выдумка. Я придумывал правдивую ис­торию.

— Я хочу сказать тебе, что мы встретились три или четыре тысячи лет назад, днем раньше, днем позже. Нам нравятся те же приключения, возможно, мы ненавидим тех, кто разрушает, учимся с одинаковым удовольствием, оди­наково быстро. У тебя память лучше. То, что мы встреча­емся опять, — и есть то, что ты имеешь в виду, говоря, что «подобное притягивает подобное».

Я подобрал другую соломинку.

— Как у меня получается?

— Поначалу я думал, что это будет длинная дорога, — сказал он. — Так оно и будет, но, я думаю, есть ничтожный шанс, что на этот раз ты уложишься в срок. Валяй, говори.

— И вообще, мне незачем слушать дальше, потому что ты уже знаешь то, что знают другие люди. Но если бы я не сказал этого вслух, то ты бы не знал, что я думаю, знаю, а без этого я не смогу научиться вещам, которым хочу нау­читься. — Я положил соломинку. — К чему это? Зачем тебе сдались такие, как я, Дон? Куда бы ни направлялись такие возвысившиеся люди, как ты, для них все эти чудодейс­твенные силы — побочный продукт. Я тебе не нужен. Тебе вообще ничего не нужно от этого мира.

Я повернул голову и посмотрел на него. Глаза его были закрыты.

— Как не нужен бензин Тревл Эйру? — сказал он.

— Верно, — сказал я, — поэтому все, что осталось в этом мире, — это скука... нет никаких приключений, раз ты знаешь, что тебя не может обеспокоить ни одна вещь на земле. Твоя единственная проблема в том, что у тебя нет проблем!

Сказать это, подумал я, было ужасной вещью.

— Тут ты промахнулся, — сказал он. — Скажи мне, почему я отказался от своей работы... ты знаешь, почему я отказался работать Мессией?

— Ты говорил, толпы. Всяк хотел, чтобы ты совершал свои чудеса для него.

— Да. Но это не во-первых. А во-вторых. Толпобоязнь — это твой крест, Ричард, а не мой. Меня утомляет не просто толпа, а толпа, которой вообще наплевать на то, что я пришел сказать. Можешь пройти пешком по океану от Нью-Йорка до Лондона, можешь таскать из вечности золо­тые монеты, и все равно не заставишь их заинтересоваться, представляешь?

Когда он говорил все это, он выглядел таким одиноким, каким я не видел ни одного человека на земле. Ему не нуж­ны были ни еда, ни кров, ни деньги, ни слава. Он умирал от необходимости сказать то, что он знает, и никому не было интересно выслушать это.

Я нахмурился, чтобы не пустить слезу.

— Ну что ж. Сам напросился, — сказал я. — Если твое счастье зависит от того, что делает или не делает кто-то другой, то я полагаю, что у тебя все-таки есть проблема.

Он вскинул голову, и глаза его сверкнули, словно я уда­рил его гаечным ключом. Я сразу же подумал, что было бы неразумно настраивать этого парня против себя. Человек быстро сгорает, если в него ударит молния. Но он улыбнул­ся своей мимолетной улыбкой.

— Знаешь что, Ричард, — медленно сказал он. — Ты... Ты прав!

Он снова затих, почти в трансе от того, что я сказал. Не замечая этого, я продолжал говорить ему о том, как мы встретились, и о том, чему учиться, обо всех этих идеях, которые проносились в моей голове, подобно утренним ко­метам и дневным метеоритам. Он лежал очень тихо на тра­ве, не двигаясь и не говоря ни слова. К полудню я закончил свою версию устройства вселенной и всего, что в ней пре­бывает.

— И я чувствую себя так, словно я только начал, Дон, еще столько всего можно сказать. Как я все это знаю? Как это происходит?

Он не отвечал.

— Если ты ждешь от меня, что я буду отвечать на свои собственные вопросы, то признаюсь, что я не знаю. Почему я могу говорить обо всех этих вещах сейчас, хотя раньше я даже не пытался? Что случилось со мной?

Никакого ответа.

— Дон, теперь бы ты поговорил, а? Пожалуйста...

Он не говорил ни слова. Я объяснил ему панораму жиз­ни, и мой Мессия, как бы услышав все, что ему было нуж­но, в одной случайной фразе о счастье, крепко уснул.

 

 

 

 

 

 

7

 

 

Среда, шесть часов утра. Я еще не проснулся, и вдруг БУУМ! — огромный, назойливый звук, как будто взорва­лась музыкальная бомба: мгновенный тысячеголосый хор, слова на латинском, скрипки, барабаны, трубы, от которых звенят стекла. Земля содрогнулась, Флит подпрыгнул на своих колесах, и я выскочил из-под крыла, как кот, в кото­рого ударила 400-вольтовая дуга и у которого шерсть взды­билась от недоумения.

На небе холодным огнем горел рассвет, быстро проно­сились облака, но все это дрожало в невыносимом кре­щендо.

— ПРЕКРАТИ ЭТО! ПРЕКРАТИ! ВЫКЛЮЧИ МУЗЫ­КУ! ВЫКЛЮЧИ!

Шимода орал так громко и так свирепо, что я расслы­шал его сквозь грохот, и звуки тотчас же прекратились, а эхо уносилось все дальше и дальше. Потом послышалось тихое священное песнопение, тихое, как бриз, как Бетховен во сне.

На него это не подействовало.

— СЛУШАЙ, Я ЖЕ СКАЗАЛ, ВЫКЛЮЧИ ЕЕ! Музыка прекратилась.

— Уф! — сказал он.

Я только посмотрел на него.

—    Всему свое время и место, не так ли?

— Ну, время и место, что ж...

— Немножко небесной музыки — это прекрасно в уе­динении своего собственного ума или, может, еще в каких-то особенных случаях, но начинать с этого утро, да еще включать ее так громко? Что ты делаешь?

— Что я делаю, Дон? Я крепко спал, что ты хочешь сказать?

Он покачал головой, пожал беспомощно плечами, фыр­кнул и забрался обратно в спальник под крылом.

Справочник лежал вверх ногами на траве, там, где упал. Я заботливо перевернул его и прочитал:

Отстаивая свои ограничения, ты лишаешь себя Все­могущества.

Было очень многое в Мессиях, чего я не понимал.

 

 

Глава 8