2

 

 

Была середина лета, когда случай свел меня с Дональдом Шимодой. За четыре года полетов мне ни разу не встретил­ся ни один пилот, который делал бы то же самое, что и я: перелетал с места на место на стареньком биплане и катал пассажиров — по три доллара за час полета. Но однажды, пролетая к северу от Ферриса, штат Иллинойс, я взглянул вниз из открытой кабины своего Флита, и, поверите ли, там приземлился старый «Тревл Эйр-4000», бело-золотой на изумрудно-зеленом огороженном поле.

Жизнь у меня свободная, но иногда она становится оди­нокой. Я увидел биплан, несколько минут подумал и ре­шил, что не будет ничего плохого, если я ненадолго к нему приземлюсь. Убрав газ до малых оборотов, руль высоты до отказа вниз, мы — Флит и я — в широком развороте стали снижаться. Негромко и ласково, словно ветер в качающих­ся проводах, затянул мотор свое медленное «пок-пок», за­медляя вращение пропеллера. Я сдвинул защитные очки на лоб, чтобы лучше видеть, куда приземляться. Зеленые джунгли колосьев со свистом проносились подо мной, мелькнул забор, а затем, насколько я мог видеть, недавно скошенное поле. Я вывел руль высоты из скольжения вниз, затем тихо зашуршала земля под колесами, — замедление, замедление, и наконец, быстрые выхлопы двигателя, и ма­шина остановилась рядом с другим самолетом. Я выклю­чил двигатель. Послышалось тихое «клак-клак», пропеллер замер, и наступила тишина июльского дня.

Летчик «Тревл Эйр» сидел в траве, прислонясь к левому колесу своего самолета, и наблюдал за мной. С полминуты я тоже молчал, удивляясь его спокойствию. Я бы лично не был бы таким невозмутимым и не сидел бы так, наблюдая, как рядом со мной приземляется другой самолет, примерно в десяти ярдах. Я кивнул ему. Он мне понравился, сам не знаю почему.

— Ты выглядишь одиноким, — сказал я ему издали.

— Ты тоже.

—Не хочу мешать тебе. Если я лишний, полечу дальше.

— Нет, я ждал тебя. Я улыбнулся на это:

— Прости, что опоздал.

— Ничего.

Я снял шлем и очки, вылез из кабины и спрыгнул на землю. После пары-другой часов в кабине моего Флита это всегда приятно.

— Надеюсь, что ты не откажешься от ветчины и сы­ра, — сказал он, — хлеб с ветчиной и сыром, а может, и с муравьем.

Никаких рукопожатий, никаких церемоний знакомства.

Он не выглядел слишком крепким. Волосы до плеч, чер­нее, чем резина на колесах, к которым он прислонился. Гла­за темные, как у ястреба. Хорошо, когда такие глаза у дру­га, но у любого другого они заставили бы вас чувствовать себя очень неуютно. Он вполне мог бы быть мастером каратэ, собирающимся продемонстрировать свое жестокое и бесшумное искусство.

Я взял у него сандвич и стаканчик с водой из термоса.

— Ты кто? — спросил я. — За годы, что я катаю ферме­ров в самолете, я ни разу не видел ни одного такого же бродяги, как я.

— Да я ни на что особенно не гожусь, — сказал он вполне весело. — Немножко механик, сварщик, чуть хал­турил с гусеничными тракторами. Задерживаясь на одном месте больше, чем нужно, я попадаю в переделки. Поэтому я отремонтировал самолет и — бродяжничаю.

— А в каких моделях тракторов ты разбираешься? — Я с детства бредил дизельными тракторами.

— Д-8, Д-9. Да это было совсем недолго, в Огайо.

— Д-9! Такие большие, с дом! С двойным приводом! Это правда, что они могут сдвинуть гору?

— Есть гораздо лучшие способы двигать горы, — ска­зал он с улыбкой, которая длилась доли секунды.

На минуту я прислонился к нижнему крылу его самоле­та и смотрел на него. Игра света... На него трудно было смотреть вблизи. Как если бы он был окружен серебристым сиянием, создающим слабый светящийся фон.

— Что-нибудь не так? — спросил он.

— В какие такие переделки ты попадал?

— О, ничего особенного. Просто сейчас мне нравится все время передвигаться, как и тебе.

 

Я взял свой сандвич и обошел самолет кругом. Это была машина выпуска 1928 или 1929 года, нисколько не поцара­панная. Заводы не выпускают таких новеньких самолетов и не ставят их на стоянку в поле. По меньшей мере двадцать слоев лака и краски сияли как зеркало на деревянных дета­лях машины. Под кабиной золотыми буквами старинным английским шрифтом было написано: «Дон», а на регист­рационной карте значилось: «Д. У. Шимода». Инструмен­ты были новехонькие, только что из ящика, настоящие лет­ные инструменты 1928 года. Дубовая полированная при­борная доска и руль управления, смеситель и опережение вспышки слева. Теперь уже нигде не встретишь опереже­ние вспышки, даже в самых лучших реставрированных са­молетах. И нигде ни царапины, ни пятнышка на перкалевой обшивке, ни одного потека масла на кабине. Ни единой соломинки на полу кабины, как будто его машина никогда не летала. Словно она просто материализовалась на этом самом месте сквозь какую-то дыру во времени протяжен­ностью полвека. Я почувствовал, как от всего этого у меня по спине забегали мурашки.

— И долго ты уже катаешь фермеров? — спросил я у него, глядя на самолет.

— С месяц, может, недель пять.

Он лгал. Пять недель полетов над полями — и кто бы вы ни были, на вашем самолете появятся и грязь, и солома на полу кабины. Хоть что-нибудь да будет. Но эта маши­на... Ни капли масла на ветровом стекле, ни пятнышка от травы на несущих плоскостях, ни налипших на пропеллере насекомых. Летом в Иллинойсе это невозможно ни для какого самолета. Я рассматривал Тревл Эйр еще минут пять, а потом вернулся и сел на траву под крылом лицом к лет­чику. Мне не было страшно. Мне все еще нравился этот парень, но только что-то здесь было не так.

— Почему ты говоришь мне неправду?

— Я сказал тебе правду, Ричард, — сказал он. Мое имя тоже написано на моем самолете.

— Слушай, человек не может катать пассажиров на сво­ем самолете целый месяц без того, чтобы не замаслить его, или хотя бы, друг мой, не запачкать хоть что-нибудь. Хоть одно пятнышко на ткани, а? Господи, ну хоть травинка на полу?

Он спокойно улыбнулся мне.

— Есть вещи, которых ты не знаешь.

В этот момент он был чужаком, пришельцем с другой планеты. Я поверил тому, о чем он говорил, но у меня не было никакого объяснения для пребывания этой ювелир­ной вещицы, чем по сути был его самолет, посреди летного поля.

— Это правда. Но когда-нибудь я их узнаю. Все узнаю. И тогда ты сможешь взять мой самолет, Дональд, потому что тогда мне уже не нужно будет летать.

Он посмотрел на меня с интересом, его черные брови поднялись.

— Да ну? Расскажи мне.

Я был в восторге! Кто-то хочет услышать мои теории!

— Долгое время люди не умели летать. Думаю, что это происходило просто оттого, что они считали это невозмож­ным, поэтому, конечно, и не научились первому закону аэ­родинамики. Мне хочется верить, что где-то существует другой закон: вам не нужны самолеты, чтобы летать... или добираться до других планет. Мы можем научиться делать все это без машин. Если захотим.

Он улыбнулся едва заметно и серьезно кивнул.

— И ты думаешь, что научишься всему этому, если бу­дешь катать пассажиров по три доллара за рейс?

— Единственное знание, которое имеет для меня смысл, это то, которое получаешь самостоятельно, делая то, что ты хочешь. Нет и не может быть на земле ни одной души, которая могла бы научить меня большему из того, что я хочу знать, чем мой самолет и небо. И если бы такой человек был, я тут же направился бы разыскивать его. Или ее.

Темные глаза спокойно смотрели на меня.

— Разве ты не веришь, что у тебя есть ведущий, если ты действительно хочешь научиться всему этому?

— Да, меня ведут. А кого — нет? Я всегда чувствовал, что за мной наблюдают или что-то в этом роде.

— И ты думаешь, тебя приведут к учителю, который поможет тебе?

— Если не случится так, что этим учителем окажусь я сам, тогда да.

—    Может, так и случится, — сказал он.

Современный новый пикап неслышно подъехал к нам по дороге, подняв облако пыли, и остановился у поля. Дверца отворилась, и оттуда вышел старик и девочка лет десяти. Было так безветренно, что пыль оставалась висеть в воздухе.

— Это вы тут катаете? — спросил старик.

Поле нашел Дональд Шимода, и поэтому я молчал.

— Да, сэр, — сказал он весело. — Сегодня неплохо по­летать, правда? Хотите?

— А если бы захотел, вы не станете выкидывать номера, делать всякие там кувырки? — глаза старика озорно блес­тели, пока он разглядывал нас, чтобы увидеть, принимаем ли мы его за простака-деревенщину.

— Захотите — будем, не захотите — не будем.

— Так вы, наверное, дерете за это чертову уйму денег?

— Три доллара наличными, сэр, за десятиминутный рейс. Это значит тридцать три и три десятых цента в мину­ту. Многие, кто рискнул, говорят, что дело стоит того.

У меня было странное чувство постороннего, который болтается тут и слушает, как другой делает свое дело. Мне понравилось то, что он сказал все так сдержанно. Я так привык к тому, как я рекламировал свои полеты: «Парни, гарантирую вам наверху температуру на десять градусов ниже! Отправимся туда, где летают только птицы и ангелы! И все это за три доллара, мизерная часть содержимого ва­шего кошелька или кармана!», что забыл, что это можно делать как-то иначе.

Это напряженная работа — летать и катать пассажиров в одиночку. Я привык к этому, но тут было и другое: если у меня не будет пассажиров, мне нечего будет есть. Сейчас, когда я мог позволить себе побездельничать оттого, что мой обед больше не зависел от выручки, я мог хоть однаж­ды расслабиться и понаблюдать.

Девочка отошла назад и тоже наблюдала. Белокурая, с карими глазами, с серьезным лицом, она стояла рядом, по­тому что рядом был ее дедушка. Она не хотела летать. Чаще бывает как раз наоборот: жаждущие летать дети и осторож­ные взрослые; когда вы зарабатываете себе на жизнь, у вас вырабатывается чутье на такие дела, — и я точно знал, что девочка не полетит с нами, сиди мы тут хоть целое лето.

—    Кто из вас, джентльмены? — спросил старик.

Шимода налил себе в чашку воды.

— Ричард полетит с вами. У меня еще обед. Или ждите.

— Нет, сэр, я готов прямо сейчас. Мы можем пролететь над моей фермой?

— Конечно, — сказал я.— Только покажите, куда вам хочется полететь, сэр.

Я выгрузил из передней части кабины постель, ящик с инструментами и котелки, помог старику забраться на пас­сажирское кресло и пристегнул его ремнями. Затем я сколь­знул на заднее сиденье и пристегнул свой ремень.

— Крутни, пожалуйста, пропеллер, Дон, хорошо?

—    Давай. — Держа чашку с водой, он встал у пропелле­ра. — Как надо?

— Зажигание и тормоза. Поверни его тихонько. От тол­чка сразу вырвется из руки.

Всегда, когда кто-нибудь поворачивал пропеллер Флита, он делал это слишком быстро, и по тем или иным непо­нятным причинам мотор не заводился. Но этот человек по­вернул его так тихонько, словно только этим и занимался всю жизнь. Щелкнула пружинка стартера, искра проскочи­ла в цилиндры, и старый мотор заработал совсем легко. Он вернулся к своему самолету, сел и заговорил с девочкой.

В реве мотора и вихре летящей соломы Флит поднялся в воздух на двадцать футов (если сейчас мотор откажет, мы сядем в пшеницу), пятьдесят футов (теперь мы можем по­вернуть и сесть на выгоне — к западу тут выгон для коров), восемьдесят футов. Я выравниваю, следуя туда, куда ука­зывает палец старика, против юго-восточного ветра. Три минуты лета, и мы делаем круг над фермерскими построй­ками, сараями цвета раскаленного угля, над домом, словно выточенным из слоновой кости, окруженным зарослями мяты. Позади дома огород, где растет сахарная кукуруза, салат и помидоры.

Человек на переднем сиденье посмотрел вниз, когда мы кружили над фермой, в пролет между крыльями и расчал­ками Флита. На крылечке под нами появилась женщина в белом переднике поверх синего платья и помахала нам. Мужчина помахал ей в ответ. Потом они стали кричать, как им хорошо видно друг друга. Наконец он обернулся ко мне и кивнул, показывая, что довольно, спасибо, и что мы мо­жем возвращаться.

Я сделал большой круг над городом Феррис, чтобы там знали, что можно будет полетать, и стал снижаться по спи­рали, чтобы показать, где это происходит. Когда я пошел на посадку, делая крутой вираж над полем, Тревл Эйр взмыл с земли и сразу же повернул в сторону фермы, над которой мы только что летали.

Когда-то я летал в составе пятерки, и на мгновение у меня возникло то же ощущение... один самолет взлетает с пассажирами, в то время как другой приземляется. Мы кос­нулись земли с небольшим сотрясением и откатились до дальнего края поля, недалеко от дороги. Мотор заглох. Мужчина отстегнул пристежной ремень, и я помог ему выбраться. Он достал из комбинезона бумажник и, качая головой, отсчитал долларовые бумажки.

— Вот это поездка, сынок.

— Мы тоже так думаем. Мы предлагаем товар высшего сорта.

— Это все твой друг. Вот уж кто умеет предложить свой товар.

— Почему он?

— Вот что я тебе скажу. Твой друг продал бы золу са­мому дьяволу. Держу пари, разве не так?

— Почему вы так думаете?

— Из-за девочки, почему же еще. Чтобы моя внучка Сара полетела на самолете! — Говоря так, он следил за Тревл Эйр, кружащим над фермой в голубой серебристой дымке воздуха. Он говорил так, как говорит спокойный человек, заметивший у себя в саду засохшую березу, которая вдруг расцвела и покрылась румяными спелыми ябло­ками.

— С самого рождения эта девочка до смерти боялась высоты. Вопит. Просто в ужас приходит. Она бы скорее голой рукой схватила шершня, чем залезла на дерево. Не полезла бы по лестнице на чердак, даже если бы началось наводнение. Девочка чудо как хорошо управляется с маши­нами, да и с животными неплохо ладит, но высота — от этого она бежит, как от чумы! И вот посмотрите-ка — она летит!

Он продолжал говорить об этом и о других разных слу­чаях, вспомнил, как много лет назад такие же вот бродяги, бывало, залетали через Гейсберг и Монмут на таких же, как у нас, самолетах — у них тоже было по два крыла, — толь­ко те выделывали с ними черт знает что. Я смотрел, как далекий Тревл Эйр становится все больше, как он по спи­рали прошел над полем на более крутом вираже, чем сделал бы я, будь у меня на борту девочка, которая боится высоты, скользнул над пшеничным полем, забором, коснулся травы и приземлился на три точки так, что дух захватило. До­нальд Шимода, должно быть, уже давно летает, раз он мог так посадить Тревл Эйр.

Самолет подкатил и остановился возле нас, для этого не пришлось делать никаких лишних усилий — пропеллер ти­хонько звякнул и остановился. И ни одной мертвой мушки на восьмифутовой лопасти. Я вскочил, чтобы помочь, отс­тегнул у девочки ремень, открыл для нее дверцу передней кабины и показал, куда поставить ногу, чтобы не повредить обшивку крыла.

— Как тебе понравилось?

Она даже не слышала, что я ей сказал.

— Дедушка! Я не боюсь! Мне было не страшно, честно! Дом был как игрушечный, и мамочка помахала мне, а Дон сказал, что я боялась просто потому, что однажды упала с высоты и умерла, и что больше я не должна бояться! Я буду летчиком, дедушка! У меня будет самолет, и я сама буду водить его, и везде летать, и катать людей на своем самоле­те! Можно?

Шимода улыбнулся старику и пожал плечами.

— Это он сказал тебе, что ты будешь летчиком, да, Сара?

— Нет, я. Ведь я уже хорошо разбираюсь в моторах, ты же знаешь!

— Ну что ж, можешь поговорить об этом со своей ма­терью. Нам пора домой.

Эти двое поблагодарили нас, и один пошел, а другая вприпрыжку побежала к своему грузовичку, оба изменив­шиеся от того, что случилось на поле и в небе.

Появились еще два автомобиля, потом еще один, и весь день у нас было полно людей, которые хотели увидеть Феррис с воздуха.

Мы сделали двенадцать или тринадцать рейсов, при этом торопились, как только могли, после чего я помчался в город за бензином для Флита. Потом было еще несколько пассажиров, и еще, и настал вечер, а мы без остановки ле­тали туда и обратно до захода солнца.

Где-то я прочитал: население 220, и к тому времени, как стемнело, я стал думать, что мы прокатили их всех, может и еще нескольких из пригорода. Я забыл спросить Дона о Саре и о том, что он ей сказал, придумал ли какую-то исто­рию или то, что он думал о смерти, было правдой. И краем глаза, пока пассажиры рассаживались, я внимательно наб­людал за его самолетом. Нигде ни пятнышка — он явно умудрялся в полете уворачиваться от насекомых, которых мне приходилось счищать с ветрового стекла после часа-другого лета.

Небо уже почти потемнело, когда мы закончили. К мо­менту, когда я сложил солому в свою жестяную печку, по­ложил сверху угольные брикеты и разжег огонь, стало сов­сем темно, и огонь бросал яркие блики на самолеты, стоя­щие рядом, и на золотые стебли соломы вокруг нас. Я заг­лянул в ящик с продуктами.

— Суп, или тушенку, или спагетти? — спросил я. — Может, груши или персики? Хочешь горячих персиков?

— Все равно, — сказал он мягко, — что-нибудь или ничего.

— Парень, ты что, не голоден? Это был трудный денек!

— Ты немного мне предлагаешь, ради чего стоило про­голодаться, разве только это будет хорошая тушенка.

Я открыл банки тушенки своим шведским офицерским ножом, проделал то же самое с банкой спагетти и поставил обе банки на огонь. Карманы мои были набиты деньгами. Для меня это был один из наиболее приятных моментов дня. Я вытащил бумажки и пересчитал их, нимало не заботясь о том, чтобы расправить их или сложить. Оказалось 147 долларов, и я стал считать в уме, что дается мне с нема­лым трудом.

— Постой... постой... дай-ка подумать, четыре и два в уме... сорок девять рейсов сегодня. Дон, я побил тот ре­корд, когда у меня был стодолларовый день, — только я да Флит! Ты, должно быть, побил бы и двухсотдолларовый, ведь ты, в основном, возил сразу по двое?

— В основном... — повторил он.

— Кстати, о том учителе, которого ты ищешь... — нем­ного погодя начал Дон.

— Не ищу я никакого учителя, — сказал я. — Я деньги считаю. Я могу неделю прожить на это. Целую неделю я могу ни фига не делать! Пусть хоть дождь зарядит, мне не страшно!

Он улыбнулся, глядя на меня.

—    Когда ты наконец накупаешься в деньгах, не будешь ли ты так добр передать мне тушенку?

 

 

Глава 3